СОДЕРЖАНИЕ

• Введение  3
• Оценка Петра I Карамзиным  3
• Оценка Петра Великого Александром Герценом и Соловьёвым  4
• Варварство-зверство  6
• Варвар среди людей  8
• Заключение  9

Список литературы  10

Введение

«Петр Великий: pro et contra» — книга, совмещающая в себе черты антологии, справочника и аналитического исследования. Сочетание разных жанров в одной книге обусловлено масштабом личности этого человека, которого можно смело назвать не просто одним из персонажей русского пути и даже не одним из его строителей и конструкторов, но фигурой, в буквальном смысле демиургического порядка. Личность Петра Великого многомерна, значит, стереоскопический ее портрет возможен не только при обрисовке различных тенденций видения культурно-исторической миссии первого русского императора, но и при сочетании разных литературных жанров. Поэтому в книге, посвященной Петру Великому и оценке его реформ, рядом с русскими историками соседствуют философы, широко использованы тексты политиков, поэтов, писателей.

Оценка Петра I Карамзиным

Ознакомившись с этой книгой, приходишь к парадоксальному выводу: «Истинная “формула Петра” до сих пор все еще неясна русскому обществу». Поражает не столько разноголосица мнений о Петре, сколько перемена воззрений на Петра у одних и тех же авторов. Очеловечивающая универсализация русского характера — вот главная заслуга Петра, понятая и принятая «русским путешественником» Карамзиным. Но уже в 1797 г. он высказывает сомнение в эффективности «петровского ускорения». 

Сомнение здесь, очевидно, высказывается не только о темпе российского просветительского ускорения; вопрос ставится о качественных последствиях такого темпа. К тем же годам относятся тексты Карамзина, где он намечает новую оппозицию: одно дело «универсальный человек», «человек универсальной культуры»; совсем другое — «подражатель», или, как любил говорить Карамзин, — «обезьяна и попугай одновременно». Ещё позже в противоположность себе же, раннему, Карамзин заключает: общечеловеческое состоит из многообразия национального, гражданские добродетели, чувство привязанности к Родине — не препятствие на пути к «общечеловеческому», а условие и залог этого. И отсутствие названных качеств делают страну вроде бы внешне более цивилизованной, но на самом деле — крайне уязвимой для рецидивов варварства.

В основе перемены взглядов Карамзина, таким образом, лежит констатация: продолжение дела Петра по линии подражательства, а не творчества, стирание национального «лица» ведет не к цивилизации, а к одичанию. То, что было или казалось при Петре цивилизующим, стало чревато варваризацией. И когда «цивилизация» начала оборачиваться «обезьянничаньем и попугайством», Карамзин не пересмотрел, а развил и уточнил свою мысль — во имя все той же «человечности».

Правильнее сказать, что Карамзин лишь окончательно сформулировал важнейшую, как представляется, содержательную оппозицию в осмыслении деяний Петра Первого.

Оценка Петра Великого Александром Герценом и Соловьёвым

Понять герценовскую трактовку Петра, в которой автор постоянно варьирует, комбинирует факторы pro и contra, — значит во многом приблизиться к выведению искомой «формулы Петра». В честном осознании варварской бесперспективности московской Руси, в понимании императива ее «очеловеченья» состоит бесспорная заслуга Петра Великого.

Но уже у раннего Герцена резко вычерчивается и другая линия: «варварские» методы Петра, тираническое, «из-под кнута» обращение со страной не в состоянии обеспечить взыскуемой «человеческой вольности». Русское общество оказывается как бы зажатым между двумя «нечеловеческими» формами — «азиатским варварством позади» и «псевдозападным варварством впереди».

Когда «варварство охранителей» и «варварство просветителей» начинают взаимодействовать, вступают в конфликт, варварство умножается, плодя особенно отвратительные формы псевдоцивилизации, которые, в своей претензии на цивилизованность, оказываются максимально античеловеческими. Именно за понимание и осмеивание этой «псевдоцивилизованности» Герцен так высоко ценил сатиры Д. Фонвизина.  Фонвизинские «амфибии» смешны, но относительно безобидны. Петровские «варварские средства борьбы против варварства», взаимная стимуляция и «возгонка» дикости Востока и Запада плодят в России монстров и пострашнее. «Бесчеловечная петровская дрессура» не привела страну к очеловеченью. Первая человеческая характеристика дана Герценом только декабристам — «людям 14 декабря». Но и идти вперед по дороге псевдоцивилизации, по которой ведет Россию «цивилизатор с кнутом в руке, с кнутом же в руке преследующий всякое просвещение», Герцен не хочет. Ибо одичание проникает все глубже и глубже в толщу русского общества. И Герцен приходит к нетривиальному выводу: вернуться надо, но вернуться не к «диким формам» допетровской России, а к ее преображенному «человеческому содержанию». На основе этого — очень беглого — анализа текстов Герцена можно уточнить высказанную ранее гипотезу: все «за» в отношении Петра связаны с его цивилизующей, очеловечивающей ипостасью — все «против», наоборот, критикуют его за «варварство», «дикость», «животность». Похоже, именно вокруг этих проблем и вертится трехвековой спор о Петре Великом.

Были основания у молодого царя так думать о России как о варварской и дикой. Ибо согласно историку, С. Соловьеву, главный симптом варварства — слабость трудового, производящего начала и, соответственно, склонность к началу паразитарно-распределительному. Варварство усматривает Соловьев и в казацкой вольнице, склонной к антигосударственным выплескам. Троекратное повторение слова «хищник» в двух фразах не оставляет сомнений: Соловьев мыслит и пишет не только в оппозиции «варварство-цивилизация», но и в более жесткой оппозиции — «зверство-человечность». В этом смысле допетровская Русь, согласно С. Соловьеву, несла на себе заметный отпечаток не только варварства, но и нечеловечности, «звериности».

И все же подобная драматическая оценка полученного им по праву рождения «наследства» должна иметь некоторый первоимпульс, первотолчок. В генезисе Петра-реформатора таковым был, несомненно, стрелецкий бунт 1682 г., когда на глазах юного тогда еще со& правителя были зверски умерщвлены многие из его родных по матери — Нарышкиных.  «Стрельцы — звери» — это, как может показаться, чересчур сильное сравнение, было, таким образом, вполне логично для Петра. И Петр ударил по «варварству», по «зверству» там, где, они, как ему казалось, прячутся: по лености народа, по косности бояр, по самодурству стрельцов, по ложной святости церкви…

Варварство-зверство

Петр «искал Человека». И, как существо гениальное, искал порой самым неожиданным образом.  Страсть к анатомии, медицине Петр сохранил на всю жизнь. Снаряжались целые экспедиции для приобретения редких анатомических препаратов и лекарств для московской Большой Аптеки. А в 1718 г. последовал знаменитый, подробнейшим образом расписанный «Указ о доставлении в Петербург всевозможных уродов и монстров», положивший начало знаменитой коллекции Кунсткамеры…

Петр действительно хотел «изведать все до пределов». Но главный предмет его «любопытства страстного» — это Правда о Человеке, пусть и «материальная только». Увлеченность Петра медициной, так и оставшаяся для современников и потомков блажью или загадкой, — одно из проявлений этой запредельной, иногда действительно принимающей болезненные формы, страсти познания конечной Правды о Человеке.

Наверное, отсюда же — и склонность Петра к пыточным делам, иногда самоличным. Узнать истину, вытянуть из «зверя» человеческую правду любыми, пусть даже дикими способами. Срабатывает своеобразная, доведенная до предела логика просветительства: темнота требует прояснения, если необходимо — то и на дыбе. Святая инквизиция вела себя точно таким же образом в отношении ведьм и колдуний: классический вариант «варварской борьбы против варварства». В этом контексте получают объяснение и более частные загадки — например, такая странная, казалось бы, мелочь, как боязнь Петра насекомых, особенно — тараканов. Петр был крайне, болезненно чувствителен ко всем формам присутствия рядом с человеком «метафизического зла животности». Боязнь тараканов — фобия подобного рода, фобия перед возможностью незримого проникновения звериности, животности к людям. Это ненависть к притерпелости постоянного присутствия «зверя» рядом с людьми, которое стало как бы жизненной, бытовой нормой. Петр не мог смириться с такой «нормой». После всего вышесказанного возникает соблазн попытаться объяснить и связанные с Петром загадки куда более значимые — например, понять глубинный смысл петровского лицедейства, его знаменитого шутовского «всепьянейшего собора».

Петр, которого можно обвинить в чем угодно, только не в непоследовательности, вытравлял Зверя везде, где находил его, — в том числе и в себе самом. И повсюду искал Человека — в том числе и в себе. При таком развороте все его шутовские пародии на косные обычаи, весь петровский маскарад — не есть ли набор процедур по «изгнанию Зверя», своего рода экзорсизм! Это умонастроение Петра — борьба со «Зверем» и в других, и в себе — наложило отпечаток и на личную жизнь царя. Он отверг первую жену — кроткую Евдокию Лопухину: как «человек» она не была ему интересна. Похоже, она была для него не «человек», а скорее «горлица».

Ему оказалась необходима Екатерина, которую многие назвали «укротительницей», «дрессировщицей», способной лаской обуздать животные выплески государя-кентавра. Так постепенно представление о Петре как «человеке среди варваров» приобретает в историографии иной смысл — «суперзверь среди зверей».

Варвар среди людей

Итак, рассмотрены два из возможных ликов Петра — «Человека среди варваров» и «Суперзверя среди зверей». Но наряду с ними, в сущности равно реабилитирующими Реформатора и его методы, изначально существовал и третий — «Варвар среди людей». Все ведь дело в том, что именно считать «варварством»; и если Петру внешним его симптомом казались русские бороды, то московские приверженцы старины, напротив, полагали, что это иностранные парики с буклями похожи на «собачьи уши»…

Оценка Петра как «варвара среди людей» прорастала изнутри русской культуры. Происходило это постепенно, хотя тот факт, что главные силовые линии спора о деяниях Петра Великого, а, следовательно, и о характере допетровской Руси проходят через оппозицию «варварство — цивилизация» был отмечен еще при жизни самого Петра. Так, опознание Петра как «Антихриста», констатация отпадения «святой Руси» в «Царство Зверя» — первые и, может быть, наиболее радикальные явления этого ряда. Писатели просвещенного века Екатерины Великой, при всем сохраняющемся пиетете к Петру, попытались дать «объективистскую» оценку апологетической версии о «творении Петром России из ничего». Дискуссия на тему истинной природа Петра, похоже, не имеет ни границ, ни правил. Маркировки «варвар» или «цивилизатор» могут произвольно наноситься на самые частные проявления характера или деяний первого русского императора. Аргументация сторон подчас обретает здесь формы гротеска.

Казалось бы, окончательную разгадку спора «цивилизатор или варвар?» может и должен принести «его величество факт». Но и он не всегда приходит на помощь. На основании вроде бы достоверных исторических свидетельств К. Бестужев-Рюмин полагал, что несомненной заслугой Реформатора было введение в России одного из главных элементов «цивилизации» — стабильного «человеческого закона». Этим Петр выгодно отличался от своих ближайших предшественников. В то же время главные черты Петра — самодурство и непредсказуемость: сегодня велит высечь корабельного плотника за то, что тот, завидев царя, бросился ему в ноги; а завтра на этой же верфи наказывается другой рабочий, не поприветствовавший государя должным образом. Все говорит за то, что в основании спора о Петре лежат не исторические факты (факты можно подобрать любые), а тот или иной историософский концепт, некая надысторическая презумпция — в оценке, например, глубинной сущности русского народа. За внешней формой спора о Петре скрывается спор о самом русском народе и его судьбе. Если народ — варвар, то методы Петра оправданны; если перед нами, напротив, — не понятая Петром цивилизация, то варваром автоматически оказывается он сам.

У Платонова народ — это Цивилизация и Люди; у Случевского — варвары, по всем статьям соответствующие уже известным определениям варварства у С. Соловьева («тунеядство», «отбывание от службы», «стремление как можно меньше делать и жить на чужой счет…» и т. п.). Что до Петра, то в обоих случаях он — лишь функция от того или иного определения народа. Не здесь ли источник и сегодняшних споров о проводимых преобразованиях: если народ и под большевиками остался все-таки homo sapiens, то попытка силком загнать его в рынок может привести к варваризации, а не к очеловеченью. Если же он был всего лишь «homo soveticus» с варваризованным сознанием, то любая попытка его «разбудить», заставить «шевелиться» будет очеловечивающей и гуманной. Западничество и самобытничество опять спорят, где «животность», а где «человечность».

Заключение

А, может быть, как и полтораста лет назад, верна «формула» Герцена: «власть на Руси — это волк и просветитель вместе»! И раз за разом в полемике о «русской цивилизации» и «русском варварстве» возникает многоликий образ Петра Первого — символ расколотости этой страны, но одновременно и предмет того спора, который ее объединяет.

Список литературы

• Петр Великий: pro et contra: Личность и деяния Петра I в оценке рус. мыслителей и исслед.: Антол. / Сев.-зап. отд-ние Рос. акад. образования, Рус. христиан. гуманит. ин-т ; [Редкол.: Д.К. Бурлака (пред.) и др.]. - СПб.: Изд-во Рус. Христ. гуманитар. ин-та, 2003. 1023 с.